Исторические материалы

Бывают странные сближенья

“20 сентября 1857 года… В 11 часов утра “Кн. Пожарский” положил якорь против Нижнего Новгорода. Тучки разошлися, и солнышко приветливо осветило город и его прекрасные окрестности. Я вышел на берег…” — так записывал в своём дневнике Тарас Григорьевич Шевченко, сидя вечером в городской гостинице, скорее всего, по понятиям нашим современным, грязной, неприветливой и весьма малокомфортабельной.

Впрочем, Тарасу Григоровичу на своём веку пришлось повидать места и куда худшие, чем нумера в Нижнем, который, в отличие от многих других губернских центров России, кружком на карте генеральной означенных далеко не всегда, был, всё же, городом шумным, богатым, и, своём роде, достаточно знаменитым. Как-никак на ярмарку в Нижний съезжались даже заморские гости, и вряд ли в городе испытывалась особая нужда в хорошем жилье для проезжающих.

В истории России, в её подлинной, духовной истории, Нижнему Новгороду, также, впрочем, была отведена своя, особая роль, которая в будующем, возможно, прославит город этот куда как более, чем все те шумные события торговой, политической, и, отчасти, литературной жизни, которые пришлось пережить ему на своём достаточно долгом (даже по европейским масштабам) веку; и вот именно с этой-то частью его подспудного, скрытого совершенно даже от бдительного ока тогдашней государственной цензуры существования и предстояло соприкоснуться, неожиданно для себя застрявшему в этом, как ему казалось, промежуточном пункте своего победного возвращения в столицы империи кобзарю украинской поэзии. Как сказал когда-то другой, русский певец и стихотворец – “бывают странные сближенья”.

Шевченко всю свою жизнь, вообще-то, мало интересовался такими возвышенными материями, как мистическое богословие, потусторонняя реальность, дыхание вечности и Божественный Глас. Если он и не был совершенным атеистом, что, впрочем, также не исключено, то для него, как и для всех остальных “прогрессивно мыслящих” людей его либерального круга, гласом Божьим был, и навсегда остался исключительно глас народный. Евангелие толпы и благовестье бунта – вот те религиозные ценности, которым он привык поклоняться, в которые он беззаветно верил, и которым служил всю свою жизнь. За исключением, разве что, Псалтыря, понимаемого и перетолковываемого им, опять же единственно в богоборческих тонах, Библия всегда оставалась для Тараса Григоровича совершенно закрытой, малопонятной и неинтересной книгой тёмных преданий поповской старины.

И вот именно здесь, в Нижнем Новгороде, Шевченко предстояло пережить пожалуй самую странную и загадочную встречу в своей жизни, соприкоснувшись, пусть и косвенно, с сообществом людей, для которых возвышенные проблемы религиозной философии и христианской мистики были более чем просто занятиями для разгона скуки после вечернего чая. Ему предстояла встреча с теми, кто мог бы сказать о себе, словами другого поэта:

Я – угрюмый и упрямый зодчий

Храма, восстающего во мгле,

Я возревновал о славе Отчей

Как на небесах, и на земле.

Сердце будет пламенем палимо

Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,

Стены Нового Иерусалима

На полях моей родной страны.

Ему, певцу мирского и телесного, исполненного диких страстей и тёмных желаний чёрного гения грядущей народной смуты, предстояло пережить совершенно удивительную встречу с миром возвышенного и утончённого аристократического интеллекта, с сообществом людей, составлявших, в то время, самые сливки интеллектуальной и религиозной жизни Российской Империи, с теми, кто, во тьме, скрыто от всех окружающих взглядов, молча и упорно трудились над возведением Подлинного Храма Господнего в земле Русской, с теми, кто и составлял тогда доподлинный круг общения настоящей, Господней а не лубочной Святой Руси, или же с подлинными святыми земли Русской. Поистине – “бывают странные сближенья”.

И совершенно естественно, что когда, по велению рока, Шевченко, совершенно неожиданно для себя, застрял в этом чужом ему провинциальном губернском городе, то им, во всей этой истории, не было заподозрено совершенно никакого иного влияния, кроме дурной воли ненавистной ему имперской администрации, злокозненно заготовившей ему, уже столько претерпевшему от их гонений, обратное “путешествие, пожалуй по этапам, в Оренбург за получением указа об отставке”. После долгой и изнурительной борьбы с канцелярскими бумажными мельницами, единственным результатом которой было “милостивое” разрешение посидеть в Нижнем до окончательного прояснения своего формуляра, Тарасу Григоровичу, пришлось, проклиная судьбу, обустраиваться здесь на почти полугодовое жительство — он двинется дальше лишь 10 марта следующего, 1858 года.

Если бы Шевченко был более утончён в религиозных материях, пусть даже и родной своей православной церкви, он, может быть, и сумел бы, проанализировав ситуацию, и памятуя о том, что все мы в руце Божией, без воли Которого и волос с головы нашей упасть не может, и Который Единый определяет для нас даже самые наималейшие изгибы нити судьбы нашей, руководствуясь, при этом, исключительно и единственно нашей пользой духовною, а не плотскою, уразуметь то, что раз уж с ним случилась, волею Провидения Господнего, такая неприятная оказия, то, вполне вероятно, что Господь видит некую особую нужду для его пребывания здесь, в Нижнем, и, возможно, он был бы тогда и более внимателен ко всем тем событиям, встречам и знакомствам, которые ждали его в этом городе на протяжении следующих шести месяцев.

Но Шевченко не привык внимать голосам вечности, не приучен был искать знаков Провидения в событиях жизни своей, и вслушиваться в тишину внутри своей души в поисках Гласа Всевышнего там. Впрочем, если бы он уделял материям этим, в предыдущей жизни своей, куда больше внимания, то, вполне возможно, у него была бы и совершенно иная судьба, более схожая с судьбою другого, также рождённого украинской землёй писателя, прозаика и поэта, и, может быть, его “сближение” с нижегородской церковью Нового Иерусалима произошло бы при совершенно иных, гораздо более благоприятных (для него) обстоятельствах.

Пока же, раздражённый задержкой, опасающийся обратной дороги “по этапу”, и сражающийся с царской канцелярией поэт начинает в городе этом как-то обустраиваться.

Он ходит по улицам, возобновляет старые знакомства, заводит новые, бывает, по хлопотам своим, в губернском управлении, и, скорее всего, видит, время ото времени, губернатора – Александра Николаевича Муравьёва, а, также, и его любимого чиновника – В.А. Клиновского. Все они для поэта – не более чем чинуши ненавистной ему имперской администрации, так — “канцелярские крысы”, иногда более к нему доброжелательные, иногда менее, но, всегда и неизменно, лишь супротивная сторона, только что и выискивающая, чем бы ещё ущемить его личную свободу.

Мимо него проходят люди, чья основная жизнь, на самом деле, протекает совершенно вне стен канцелярий и гостиных, и кто рассматривает должность в имперской администрации лишь как одно из своих служений ближнему, кто стремится, пред лицем Господа Иисуса Христа, хоть чем-либо да помочь простому люду, хоть чем-то да облегчить для него жуткую, жестокую жизнь дикой российской провинциальной глубинки. И кто, на самом деле, пусть и без всякой помпы, делает для народа гораздо больше реального добра, чем вся беснующаяся вокруг них свора оголтелых либералов, вместе взятая.

Но Шевченко с этой иной, глубоко упрятанной изнанкой жизни их пока ещё совершенно не соприкасается и не пересекается. Как две прямые, относящиеся к разным плоскостям, их жизни проходят друг мимо друга, не пересекаясь ни единой точкой, не обретая ни одного общего элемента.

Тарас Григорович ещё не знает, что задеть эту часть их бытия, соприкоснуться с нею, ему предстоит на совершенно неожиданном, и самом для него непривычном текстовом поле. Он пока ещё не догадывается (да, пожалуй, в этой жизни так и не поймёт никогда), что встреча его с подлинной, духовной Россией была предопределена ему на страницах книги, которой он меньше всего в жизни своей интересовался, и которой, после этого, перестанет интересоваться уж совершенно навсегда – на страницах книги Нового Завета “Откровения Иоанна Богослова”.

У этой встречи будет разумеется и человек-посредник, как, в большинстве таких случаев обычно и происходит. Посредником этим станет личность, которая для русской словесности значит пожалуй не меньше, хоть и в ином роде, чем Александр Сергеич Пушкин, человек, о подлинной, внутренней, духовной жизни которого современному русскоязычному читателю известно, пока ещё, всё ещё до обидного мало, хотя имя этого человека, пусть только и понаслышке, хорошо знакомо любому хоть мало-мальски связанному с русской словесностью читателю. Этим человеком-посредником, а также и активной действующей фигурой одной из самых пожалуй знаковых встреч в жизни Тараса Григорьевича Шевченко станет его старый полузнакомый по давним Петербургским временам – Владимир Иванович Даль.

Судьба настойчиво, раз за разом, пытается устроить их встречу с самого начала приезда поэта в Нижний, а он упорно сопротивляется, отказывается, отбивается от этой встречи, словно магнит, отталкиваемый от родственного полюса другого магнита. Прожив более двадцати дней в чужом, незнакомом ему городе, где уж наверно не особенно много у него находилось занятий (кроме, разве что “по казённой надобности”), наверняка скучая и тоскуя по вечерам в тяжком одиночестве, Шевченко, тем не менее, вовсе не стремиться увидеть своего старого знакомца, хотя, казалось бы, первым же делом, после долгой ссылки в отдалённых областях империи, он должен был бы кинуться восстанавливать старые связи. И, тем не менее, на двадцать первый день своего пребывания в городе он записывает в дневнике: “с Далем я здесь не виделся, хотя с ним прежде и был знаком”.

В тот же день Шевченко получит письмо от Анастасии Ивановны Толстой, письмо, с которым он должен зайти к Далю; назавтра Шевченко отвечает Толстой, что “не нашел” Владимира Ивановича дома, в дневнике же записывает: “почему-то, не знаю, прошел мимо его квартиры” — что-то срабатывает внутри его духа, какая-то отталкивающая пружина снова не даёт состояться их встрече. Возможно – поэта мучат какие-то предчувствия (а, возможно, и кто-то, контролирующий побуждения духа его, не хочет, не желает этой встречи. Слишком многое их разделяет, в слишком разных внутренних мирах живут ассоциированные с их личностями духи…)

Только 17 ноября Шевченко решается на “визитацию”: “Он принял меня радушно, расспрашивал о своих оренбургских знакомых, которых я не видел с 1850 года, и в заключение просил заходить к нему запросто, как к старому приятелю.” “Не премину воспользоваться таким милым предложением”, — добавляет в дневнике Шевченко, и однако “преминёт” лишь через десять дней – “Волей-неволей сегодня я должен был обедать у Даля…”.

И вот, вечером, 16 декабря 1857 года, наконец-то происходит та самая встреча, тот самый разговор, для которого, пожалуй, и был затеян весь этот сыр-бор с задержкой поэта в Нижнем, и ИМЕННО в Нижнем, а не где-либо ещё, на долгом пути его следования из Ориенбурга в столицы.

И вот здесь я, пожалуй, всё же сделаю некоторую паузу, или же некоторое, так сказать, лирическое отступление от основной канвы повествования, имеющее, тем не менее самое прямое отношение ко всему тому, что за ним воспоследует. Дело в том, что дата эта – декабрь (то есть почти что самый конец года 1857) заключает в себе непосредственное сопряжение с событием, значение которого в подлинной, или же в духовной истории земли нашей переоценить практически невозможно. Ибо за сто, ровно за сто лет до этой встречи, подходил к своему завершению год 1757, год, прозвучавший в истории мира нашего вообще, и мира христианского в частности не менее громко чем год земного прославления Господа нашего Иисуса Христа. И события года этого, или же года 1757 от Рождества Христова, были самым прямейшим образом связаны именно с книгой Нового Завета “Откровение Иоанна Богослова”, в священные пределы которой и предстояло, нежданно-негаданно для самого себя, вступить уже почти заканчивающему своё земное странствие, стареющему, но всё ещё бунтующему и мечущемуся в тяжких оковах нашей бренной юдоли страстей и печалей поэту.

Итак, почему же стал столь примечательным в истории человечества нашего год от Рождества Христова 1757, и почему, если значение года этого столь велико и значительно, то о значительности этой ничего до сих пор не было известно широким слоям просвещённой и интеллигентной общественности?

Собственно, историческая значимость года этого была зафиксирована исключительно в единственном письменном источнике, но именно этот-то источник и имеет к описываемой нами встрече самое что ни на есть непосредственное отношение.

Источником же этим являются книги барона шведской короны, широко признанного учёными своего времени титулованного учёного-натурофилософа, и непризнанного всеми современными ему церквами пророка духовного христианства Эммануила Сведенборга. Согласно его свидетельству, столь долго ожидаемое всем христианским миром Второе Господне Пришествие, вкупе с Последним, или же Страшным Судом, свершилось, и, более того, он сам был свидетелем исполнения этих обетований, данных всей общности христианской церкви в их собственном Священном Писании, а именно — в книгах пророческих Ветхого и Нового Заветов, а также и в двадцать четвёртой главе Евангелия от Матфея.

Согласно его свидетельству, Последний Суд произошёл, хоть и не в нашем, природном, а в духовном мире, в 1757 году, о чём он поведал в своей “короткой книге “О Последнем Суде”, изданной в 1758 году в Лондоне, а затем — в “Дополнении о Последнем Суде” (Амстердам, 1763).” Как он сам далее говорит в приводимом здесь извлечении из книги “Истинная Христианская Религия” — “Я могу свидетельствовать об этом, потому что видел всё собственными глазами в полном бодрствовании. Этот Последний Суд начался в первых числах 1757 года, и был полностью завершён при конце его.”

Свидетельство это может, с неизбежностью, вызвать, как оно всегда, впрочем, и вызывало, на протяжении последних двуста лет, у любого, более или менее знакомого с догматикой христианства, или же, хотя бы с околохристианским фольклором, чувство огромного, отторгающего и негодующего изумления, ибо уж слишком глубоко укоренилось в умах человеческих та, сложившаяся за два тысячелетия существования церкви христианской легенда, извлечённая когда-то примитивными умами из смысла голой буквы пророческих видений Слова, о конце всего видимого мира, который долженствует произойти во время Второго Господнего нисшествия на нашу землю. Легенда, которая имела, на самом деле, с подлинным, внутренним и духовным смыслом Священного Писания церкви Христианской не больше общего, чем иудейские предания о нисшествии Мессии с подлинной историей Господнего воплощения, заключённой в пророческих писаниях Ветхого Завета.

Впрочем, предоставим здесь слово самой Истине, дабы она Сама о Себе свидетельствовала. В самом начале книги “О Небе и об Аде” на сей предмет было дано у Сведенборга следующее разъяснение:

“Господь, беседуя с учениками своими о скончании века, как о последнем времени церкви, под конец предсказаний о последовательных состояниях её относительно любви и веры, говорит: И вдруг, после скорби дней тех, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются. Тогда явится знамение Сына Человеческого на небе; и тогда восплачутся все племена земные, и увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великою. И пошлет Ангелов Своих с трубою громогласною; и соберут избранных Его от четырех ветров, от края небес до края их (Мат. 24. 29—31).

Кто понимает эти слова в их буквальном смысле, тот думает, что всё в них сказанное случится, как описано, под конец века, называемый Последним Судом; что, таким образом, не только солнце и луна померкнут, звезды падут с неба, и на небе явится знамение Господа, и Его самого узрят на облаках, а вместе с Ним и ангелов с трубами, но что даже, как местами предсказано в Священном Писании, погибнет весь видимый мир и что после этого будет новое небо и новая земля. В настоящее время весьма многие в церкви живут в этом убеждении; но кто так думает, тот не ведает тайн, сокрытых в каждом речении Слова Божия, ибо в каждом его речении есть внутренний смысл, в котором заключается не природное и мирское, как в буквальном смысле, но одно духовное и небесное. И это не только относительно смысла некоторых слов, но даже относительно каждого слова, ибо Слово Божие написано от начала до конца по соответствиям для той цели, чтобы в каждой частице его был внутренний смысл. …

В этом же самом смысле надо разуметь сказанное Господом в вышеприведенном изречении о пришествии Его на облаках. Солнце, которое омрачится, означает Господа относительно любви; луна означает Господа относительно веры; звезды — познания блага и истины, или любви и веры; знамение Сына Человеческого на небесах — появление Божественной истины; племена земные, которые восплачутся, — всё, что относится к истине и благу, или к вере и любви; пришествие Господа на облаках небесных с силой и славой — присутствие Его самого в Слове и откровение; облака означают буквальный смысл Слова, а слава — внутренний смысл его; ангелы с трубой громогласной означают небеса, откуда исходит Божественная истина. Из этого можно видеть, что значат эти слова Господа, а именно: что под конец церкви, когда не станет более любви, а затем и веры, Господь откроет Слово в его внутреннем смысле и объявит тайны небесные.”

Итак, как мы видим, во первых, всё, что написано в Слове Господнем о Его Втором Пришествии, как, впрочем, и вообще всё, что там только ни написано, кроме того, что там сказано обнажённо о заповедях жизни, всё это разуметь необходимо исключительно внутренне и духовно, а не по плотски и материально, ибо Священное Писание – это Слово Самого Сущего от Вечности, который не станет, да и не сможет говорить о вещах мирских и тленных, но лишь о вещах вечных, внутренних и духовных.

В книге “Учение Нового Иерусалима о Священном Писании” у Сведенборга так было сказано, относительно того, о чём может, и о чём не может говорить Господне Слово:

“Всеобщим мнением является то, что Слово было дано от Бога, что оно божественно вдохновлено, и поэтому свято, но до сих пор неизвестно было, в чём именно эта божественность в нём заключается, ибо Слово, в буквальном смысле, не отличается ничем от обыкновенных мирских сказаний, и, более того, многие мирские книги кажутся превосходящими его в красоте и изысканности стиля. По этой причине люди, поклоняющиеся природе вместо Бога, и предпочитающие таковое божественному поклонению, те, которые мыслят только от себя и через свою собь, и не через небо от Господа, могут очень легко впасть в ошибочное мнение относительно Слова, и в полное к нему небрежение, и начать говорить в себе, при чтении его: “Что бы это всё могло значить?”, “Что всё это могло бы означать?”, “Разве всё это божественно? Подобает ли Богу, который обладает мудростию бесконечной, разговаривать таким образом? Где же здесь приписываемая святость, и не произошла ли она попросту от человеческой религиозной доверчивости?”

Человек, так мыслящий, не думает о том, что сам Иегова, Сам Бог неба и земли, изрёк слово через Моисея и пророков; и что поэтому Слово не может не быть Божественной Истинной, потому что то, что сказано Самим Иеговой есть Сама Божественная Истина. Он и о том не думает, что Господь, будучи одно с Иеговой, изрек Слово, писанное Евангелистами — многое из уст своих, а остальное из Духа уст Своих, который есть Дух Святой; отсюда и происходит сказанное Им же самим, или же что в словах Его есть жизнь, что Он есть Свет освещающий , и что он есть Истина. …

Но человек природный не может быть убеждён этими заключениями в том, что Слово есть Божественное Истинное, в котором находится Божественная премудрость и Божественная жизнь, ибо он рассматривает его по слогу, в котором сего не видно. Однако слог Слова есть самый слог божественный, с которым никакой другой слог, как бы возвышен и превосходен он ни казался, сравниться не может, ибо относится к нему как тьма к свету. Слог Слова таков, что он свят во всяком смысле и во всяком слове, да еще по местам и в самых буквах, а посему Слово соединяет человека с Господом и отверзает Небо.

Есть две (всеобщности), исходящие от Господа: Божественная любовь и Божественная Премудрость, или, что то же самое: Божественное Благо и Божественное Истинное, ибо Божественное Благо есть принадлежность Божественной Любви его, а Божественное Истинное — принадлежность Божественной Премудрости его. Слово, в естестве своем, есть и то и другое, а как оно соединяет человека с Господом и отверзает Небо, как сказано было, то Слово исполняет человека, читающего оное из Господа, а не из себя самого только, Благом Любви и Истинным Премудрости: волю его — благом любви, а разум его — истинным премудрости, отсюда и имеет человек жизнь посредством Слова.

Но чтобы человек не оставался в сомнении о том, что Слово подлинно таково, то Господь открыл мне внутренний Смысл Слова, который, в естестве своем, духовен, и содержится в смысле внешнем, который природен, как душа в теле. Этот смысл есть Дух, оживотворяющий букву, почему и Смысл сей может свидетельствовать о Божественности и Святости Слова и убедить в этом даже и природного человека, если только он убедиться захочет.”

Именно для того, чтобы дать свидетельство уразумению человека природного, дабы он, “если убедиться захочет”, смог бы приобщится подлинных таинств Господнего Слова, смог бы причастится подлинным, духовным причастием Плоти и Крови Господних, и дабы “люди, поклоняющиеся природе вместо Бога, и предпочитающие таковое божественному поклонению, те, которые мыслят только от себя и через свою собь, и не через небо от Господа” не впадали бы, при чтении Святого Писания, “в ошибочное мнение относительно Слова, и в полное к нему небрежение”, а также чтобы “эта наклонность к отрицанию, преимущественно свойственная многоученым мира сего, не заразила и не испортила бы простых сердцем и простых верою”, и было дано Господом людям через Эммануила Сведенборга это новое, духовное откровение из Своего Слова, “в той надежде, что невежество просветится и неверие уничтожится.” И более того, как сказано было в книге “О Небе и об Аде”, и как подтвержденно это было во многих других книгах – “такое непосредственное откровение совершается ныне потому, что оно то самое, которое разумеется под пришествием Господа.”

Откуда и видно (или же можно увидеть, если захотеть этого), что все эти чувственные образы христианской апокалипктики – меркнущие солнце и луна, спадающие на землю звёзды, знамение Господа на небе, пронзающее его, как молния, от края и до края, ангелы с трубами, гибель всего видимого мира, и занимающие место их новое небо и новая земля, всеобщее восстание мёртвых из могил земных, трон Судии, кары, ужасы и беды, что все эти образы, заимствованные из Священного Писания, имеют там, в Писании, лишь значение духовной и поэтической символики, смысл которой запечатлён там семью божественными печатями, и отнюдь не поддаётся попыткам грубого взлома, посредством природной рациональности и логики “здравого” смысла.

Во вторых же, из всего вышесказанного совершенно логически следует и тот вывод, относительно Второго Пришествия Господнего, о котором сказано у Сведенборга в книге “Истинная Христианская религия”, и где говорится, что:

“Это второе пришествие Господа не имеет целью истребить видимое нами небо и землю, на которой мы живём. И вообще, оно предназначено не истребить, а создать нечто, а значит, не осудить, а спасти тех, которые со времени Его первого пришествия верили в Него, и которые затем будут верить в Него. Это очевидно из следующих слов Господа:

Бог послал Сына Своего в мир, не для того, чтобы судить мир, но чтобы мир спасён был через Него. Верующий в Него не судится, а неверующий уже осуждён, потому что не уверовал в имя единородного Сына Божьего. (Иоанн 3:17,18)”.

Соответственно, отсюда также следует и то, что всё, что было сказано в Священном Писании о Последнем, или же о Страшном Суде, которого, совместно со Вторым Пришествием, так долго, так страстно и так исступлённо ждали и продолжают ждать все те, кто относит себя к вере христианской (точно также, как ждали, и продолжают до сего дня ждать своего Мессию относящие себя к вере Иудейской), всё это также было сказано там не эсхатологическими пророчествами, а духовно-поэтическими символами, и говорило тем, кто смог бы это уразуметь в церкви христианской, не о суде плотском, а о суде духовном, и не о воскресении Господом плотского и материального, а наоборот — о восстановлении и о спасении Господом всего духовного и небесного в человеке церкви.

Впрочем, кроме смысла чисто духовного, Священное Писание несёт в себе, на самом нижнем уровне своего внутреннего смысла, также и духовно-историческое описание подлинной, внутренней или же духовной истории Господней Церкви на нашей земле. Основные события этой истории проходят, однако же, отнюдь не в мире природном, но исключительно в мире духовном, где все, происходящие там события, насквозь символичны, и всегда соответствуют чему-либо небесному и божественному, да, собственно, и нисходят туда через небеса от Самого Господа. Поэтому-то, в откровении Небесного Учения Веры, данного нам Господом через барона Сведенборга, и присутствует также описание духовной истории планеты нашей, заключённое там в определённую духовно-историческую концепцию. Если попытаться суммировать эту концепцию, выдержками и интерпретациями из различных книг Откровения, то мы получим примерно следующее:

“От сотворения этой земли было, вообще говоря, четыре церкви, сменивших одна другую. Об этом можно заключить как из исторических, так и из пророческих книг Слова, главным образом из книги Даниила. В ней эти четыре церкви изображены истуканом, которого видел во сне Навуходоносор (глава 2), и далее четырьмя зверями, вышедшими из моря (глава 7).

Первая церковь, которую можно назвать Древнейшей Церковью, существовала до потопа. Она была небесной церковью, или же церковью, в которой царствовало благо любви к Господу. Её упадок и гибель произошли оттого, что они были соблазнены себялюбием, отошли совершенно от блага любви, и начали рассуждать, руководствуясь чувственными познаниями, о вещах Божественных, и не желая верить никакому откровению, если только оно не было подтверждаемо чем-либо, принадлежащим чувственному и памяти. Потоп изображает её конец, или гибель.

Вторая церковь, которую можно назвать Древней Церковью, существовала в Азии и в части Африки; к концу и гибели её привело идолопоклонство. Третьей была Израильская церковь, началом которой послужило провозглашение Десяти Заповедей на Горе Синай, а продолжением — Слово, написанное Моисеем и Пророками. Конец и истребление этой церкви были следствием осквернения Слова. Осквернение это достигло своей вершины в то время, когда в мир пришёл Господь. Поэтому-то они и распяли Того, Кто есть Слово.

Четвёртой была Христианская церковь, основанная Господом через Евангелистов и Апостолов. В её развитии было два этапа: первый — от времени Господа до Никейского Собора, второй — от этого Собора до настоящего времени. В своём развитии эта церковь разделилась на три: Греческую, Римско-католическую и Реформированную, которые, однако же, все называются Христианскими церквями. Кроме того, внутри каждой из этих разделившихся между собой церквей было ещё множество отдельных церквей, которые, несмотря на то, что вышли из состава основных, сохранили общее название ересей в Христианской церкви.

Возникновение на этой земле четырёх церквей со времени творения мира соответствует Божественному порядку, который требует, чтобы всё начиналось, а затем заканчивалось до того, как начнётся новое. Поэтому-то каждый день начинается с утра, продолжается и заканчивается ночью, после которой наступает другой день. Подобно тому и год начинается с весны, продолжается летом и осенью, и заканчивается зимой, после чего начинается снова. Чтобы были возможны все эти изменения, солнце встаёт на востоке, движется через юг к западу и завершает свой путь на севере, после чего снова встаёт. То же самое и с церквями. Первая из них, Древнейшая Церковь, была как утро, весна и восток. Вторая, Древняя церковь, была как день, лето и юг. Третья была как вечер, осень и запад; четвёртая — как ночь, зима и север.

Последовательные состояния церкви, как вообще, так и в частности, описываются в Слове четырьмя временами года: весной, летом, осенью и зимой, и четырьмя временами суток: утром, днём, вечером и ночью. Последнее время Христианской церкви — это полная ночь, в которой окончились все прежние церкви. Поскольку нынешняя Христианская церковь — это ночь, значит, близко утро, то есть первое время новой церкви.

Последним временем для Христианской церкви был её Последний Суд. Окончанием Века или же Последним Судом в Слове означено окончание или же завершение определённого периода в истории церкви. Суд этот совершается не в мире природном, или же не во внешнем церкви, но в мире духовном, или же во внутреннем церкви, где все, от начала творения, собраны вместе. Суд этот совершается нисхождением на внутреннее церкви духовного наития Господней истины, что исходит от Него, как лучи света от своего Светила. Наитие это, совершает, в своем порядке, сначала отделение добрых от злых в церкви, а затем выводит добрых из окружения злых, и, наконец, совершает низвержение злых в вечное осуждение. Последнее совершается как бы потопом, или же водами очищения. Водами очищения в Слове означаются, в частности, очищение и избавление внутреннего и внешнего церкви от зол и лжей с помощью истин и благ из Слова.

Суд над Христианской церковью был совершен над теми кто жил от времени Господнего до момента этого Суда, но не над теми кто жил прежде. Ибо Последний Суд уже совершался дважды перед тем на этой земле; первый был описан в Слове как “потоп”, а другой был произведён Самим Господом, когда Он приходил в мир.

Дважды же совершался прежде Страшный Суд на этой земле потому, что всякий Суд совершается при завершении цельного периода в истории церкви, и на этой земле были, по более общему определению, две основных церкви, одна из них — небесная, соответствующая Человечности Божественной Господа, перед потопом, и другая, после потопа, — духовная, представительствовшая и изображавшая эту Человечность Божественную Господа, и включавшая в себя все церкви, от Древнейшей до Израильской.

Церковь прежде потопа описана в первых главах книги Бытия через сотворение неба и земли, и райским садом; её конец — вкушением от древа познания и последующие частности; и её Страшный Суд — через потоп; всё это — посредством чистейших соответствий, согласно стилю Слова; во внутреннем, или же духовном смысле которого через “сотворение неба и земли” учреждение новой, воспоследующей предыдущей церкви означено.

Другая же церковь, которая была после потопа, также описана в некоторых местах Слова, (как во Второзаконии 32; 7-14), и в подобных этому. Эта церковь была распространена почти во всей Азии, и нашла своё продолжение среди потомства Иакова. Её конец наступил, когда Господь пришел в мир. Последний Суд был затем произведён Им над всеми, кто принадлежал к этой церкви от самого её учреждения; и, в то же время, над остатком первой церкви. Господь пришёл в мир для того, чтобы привести всё, относящееся к небесам, в порядок, и, через небеса, привести в порядок всё, что было на земле, и, в то же время, сделать Свою Человечность Божественной; ибо если бы это не было бы совершено, никто не мог бы быть спасён.

Третья церковь на этой земле — это христианская церковь, в которой царствовала уже прославленная Божественная Человечность Господа. Над этой церковью, и, в то же время, над всеми теми, кто находился, со времён Господа, в первом небе, третий Последний Суд был совершён (небо это, упомянутое в Откровении Иоанна Богослова, располагалось в той части мира духовного, который ближе всего к Церкви Христианской примыкал, и где злые духи, претендовавшие быть ангелами, создали для себя воображаемые небеса).

Последний суд на Христианской церковью также совершён был в мире духовном, как и всякий такой суд совершается, по точному образу и подобию описания, заключённому в пророческой книге Откровения Иоанна Богослова, где все описания и события относятся не к миру материальному, но к миру духовному.

Этот Последний Суд ныне уже завершён; злые низвержены в Ады, и добрые вознесены на небо, и, таким образом, всеобщий порядок установлен, чем и было духовное равновесие межу благом и злом, или же между небом и адом, в мире духовном, восстановлено. Этот Последний Суд начался в первых числах 1757 года, и был полностью завершён при конце его.”

Вышеприведенная сводка различных мест Откровения, конечно же, отражает суть концепции того Страшного Суда, который был совершён господом над церковью христианской в 1757 году весьма и весьма приблизительно, ибо концепция эта, разумеется, куда более сложна и многогранна, но для нашей истории вполне достаточно очертить здесь то положение, что события этого Суда действительно произошли совершенно также, как это описано было в пророческих книгах Священного Писания, с той лишь единственной поправкой, что все они произошли не в нашем материальном мире, где они нашли выражение своё лишь в изменениях внутренних состояний как каждого человека на земле в частности, так и всего человечества вообще, но в той внутренней, или же духовной реальности, которую у нас принято называть загробным бытием, и куда каждый человек, рано или поздно, в конце концов и попадает.

Откуда следует также и то, что если бы, милосердием Господним, Сведенборгу не было бы позволено, в течении многих лет, “быть вместе с ангелами, говорить с ними, как человеку с человеком, и видеть, всё, что происходит на небесах и в аду”, а потом и описать всё это в книгах, то мы так никогда и не узнали бы о том, что именно в том, 1757 году, столь долго ожидаемый всей общностью христиан Страшный, или же Последний суд “доподлинно совершён был в мире духовном, как и всякий такой суд совершается, по точному образу и подобию описания, заключённому в пророческой книге Откровения Иоанна Богослова”.

Впрочем, как для иудеев сошествие Иисуса Христа, так и не признанного ими Мессией своей веры, и до сего дня остаётся лишь назарейской ересью, или же некоторым родом безумия и тяжкого соблазна, так и для христиан второе нисшествие Господа на землю, и свершение Им над церковью Своей обетованного Суда, также поныне остаётся лишь плодом безумия и соблазна. И так же, как для тех, кто принял тогда сердцем и разумом Благовестие новой веры, Господом было дано утверждение в истинах и внутреннее свидетельство подлинности Нового Пришествия благовествуется всякому, но открывается лишь тем, кто приуготовлен бывает Господом к приятию Его внутреннего, духовного свидетельства.

И вот, в свете всего вышеизложенного, для нас становится исключительно интересным тот факт, что Тарасу Григорьевичу Шевченко привелось соприкоснуться со свидетельством этого Нового Откровения, и именно с той его частью, которая там имеет самое непосредственное отношение к концепции Страшного, или же Последнего суда, как раз именно в столетний юбилей завершения этого события.

Всякий верующий человек, пусть хоть и понаслышке, но обязательно знает ту истину, что в жизни человеческой случайных событий не бывает. И в том, что пророк и певец грядущего страшного суда над застывшей древностью форм исчерпавшей себя уже совершенно к тому времени православной державы, соприкоснулся с пророческим и поэтическим свидетельством более высокого и священного трибунала, как раз и послужившего, в своё время, внутренним начальным толчком для целой серии таких же разрушительных бурь и возмездий, обрушившейся затем на вырождающиеся европейские монархии и религиозные институции, как, в своё время, распятие Господа иудеями привело, в конце концов, также и к гибели Иерусалима, и к падению Храма, так вот, в том, что он соприкоснулся со свидетельством этим именно в столетний юбилей свершения События, во всём этом, разумеется был заложен какой-то высший и внутренний смысл, к сожалению, пока что, совершенно недоступный понятиям наших тленных и ограниченных человеческих умов.

Ну и, разумеется, вся подлинная возвышенная символика этой, ожидающей его встречи, была совершенно скрыта также и от главного действующего лица этого исторического события, от самого Тараса Григорьевича. Владимир Иванович, напротив, возможно кое о чём и догадывался, но и ему не дано было тогда знать всех связей того исторического мгновения, ибо и от него будующее державы Российской было, конечно же, сокрыто в непроницаемой дымке грядущего.

Итак, вечером, 16 декабря Шевченко пишет в своём дневнике:

“Ввечеру отправился я к В. И. Далю… После поздорованья… одна из дочерей его села за фортепьяно и принялась угощать меня малороссийскими песнями. Я, разумеется, был в восторге… от ее наивной вежливости”. Тарас Григорьевич просит девушку сыграть Шопена (“моего любимца”), и она исполняет увертюру из “Гугенотов” Мейербера (“лучше, нежели я ожидал”). “Скромная артистка удалилась во внутренние апартаменты, а мы с В. И. между разговором коснулись как-то нечаянно псалмов Давида и вообще Библии. Заметив, что я неравнодушен к библейской поэзии, В. И. спросил у меня, читал ли я Апокалипсис. Я сказал, что читал, но, увы, ничего не понял; он принялся объяснять смысл и поэзию этой боговдохновенной галиматьи. И в заключение предложил мне прочитать собственный перевод Откровения с толкованием и по прочтении просил сказать свое мнение. Последнее мне больно не по душе… Без этого условия можно бы, и не прочитав, поблагодарить его за одолжение, а теперь необходимо читать”.

Приятный вечер, с музицированием и светской болтовнёй, принимает, неожиданно для Шевченко, совершенно серьёзный, и поэтому очень неприятный для него оборот. Настойчивый Даль не просто переводит болтовню о библейской поэзии на гораздо более возвышенный, подлинно религиозный уровень, он стремиться, ухватившись за этот чисто светский интерес поэта к формам и образам древнего стихотворчества, “вытащить”, перевести его внимание также и на религиозное значение этих текстов, что тому совершенно не нравится. Для либерала и вольнодумца Шевченко религиозное в Библии – это “боговдохновенная галиматия”, как он иронически её определяет. Для него истина не там, не в древних библейских текстах, ему глас Божий слышится в рёве восстания и в дикой расправе “священного” народного бунта. “Поповщина” – это совсем не его стихия.

И тем не менее Даль его, что называется, “уломал”, уговорил. Даль доверяет его уму, его чувству, в конце концов его сердцу. Даль верит, ждёт, надеется на чудо. Как терпеливый врач, он приходит к одру уходящего, стоящего уже на грани завершения своего земного пути поэта, и терпеливо, с любовью протягивает ему руку помощи. Точно так же, как он, в своё время, протягивал её умирающему Пушкину.

Тогда, двадцать лет тому назад (и, заметим ровно восемьдесят лет спустя после События, только не в конце юбилейного года, как сейчас, а в его самом начале) умирающий от смертельной раны поэт, в свою последнюю в мире этом ночь, и весь свой последний день чувствует, жмёт, держит непрерывно в руке своей руку Даля. Вот, уже часы бьют последний час его, хотя об этом ещё никто не догадывается. Пушкин ищет руку Даля, сжимает неожиданно сильно:

— Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше! Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу вверх по этим книгам и полкам, высоко — и голова закружилась.

Всматривается Далю в лицо:

— Кто это? Ты?

— Я, друг мой.

— Что это, я не мог тебя узнать? И снова сжимает руку Далю:

— Пойдем! Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе! Подними меня!

Тогда получилось поднять, тогда он смог. Но, Пушкин хоть и вольтерьянец, хоть и вольнодумец, хоть и баловался в молодости в безверие и эпатаж священных символов христианства, всё же книги Откровения знал, всё же много о вечном думал, всё же тяжко, мучительно, но искал. А вот сможет ли он сейчас? Не то время, не то состояние, не тот медицинский случай.

Кажется, Тарас Григорьевич всё же пересилил себя, заглянул, кое-что даже прочёл. Не очень много, и не очень внимательно, скорее всего просто скользнул по страницам взглядом, пропуская и перескакивая через строки.

И манускрипт-то невелик – страниц пятьдесят стандартного канцелярского формата, длинные, словно старинная грамота листы, быстрый, напористый почерк. Рукопись начинается с “Введения”:

“В Апокалипсисе нет речи о последовательном состоянии Церкви, а еще менее о событиях мирских, о переворотах Государственных; изображается только состояние Церкви при конце ея, при падении, вследствие несоразмерных искажений Святых истин Слова и злоупотреблений ими; затем говорится о совершении Страшного Суда и образовании Новой Церкви, Нового Иерусалима. Суд этот уже совершился в 1757 году, не на земле, а на дальних небесах, в царстве духов, которое было — если выразится вещественно — под царством небесным и над преисподнею. В этой временной обители собраны были все души, от воплощения Господа и по день Страшного Суда, они распределены по делам и помыслам своим, в ад и в рай, затем уже Суд совершается над каждым, безотлагательно. Слово Господне низошло непосредственно от Него, чрез Царство небесное высшее (блаженное, благодатное, по любви и милосердию), чрез Царство небесное низшее (разумное, премудрости, истины) и дошло до человека; оно заключает в себе разум выспренний, Божественный — никому не доступный, ни даже Ангелам двух Царств этих или праведникам; затем разум высший, благодатный — и он остался в Соборе сонмищ Ангелов этого Царства, разум духовный иносказательный, бывший доселе исключительно достоянием духовного Царства; наконец смысл или значение природное, прямое, буквальное, дошедшее до человека. Вместе со Страшным Судом последовало откровение духовного разума Писания и здесь предлагается это толкование Апокалипсиса. Толкование духовное заключает в себе основания Новой Церкви, Нового Иерусалима, в учении коей, впрочем, нет ничего нового, а напротив, отвергаются все новизны, все искажения и кривотолки, требуется, чтобы человек не поклонялся никому, кроме Единого Господа и Бога, исповедуя в Нем Святую Троицу в таком же нераздельном виде, как плоть, дух и дела с помыслами соединены в человеке, затем, чтобы человек жил в заповедях, избегая зла и лжи как греха, противного Господу, и наконец, чтобы основанием ему была любовь к Богу и к ближнему, которая в союзе с истиною и верою, образует духовного человека.

Человек же родится, по природе, плотию, подымается до существа разумного, переходит, по старанию своему, в духовное и может достигнуть благодатного. Кары нет на том Свете; Господь не мстит никому; но всяк, соразмерно любви и вере своей, ищет и находит то, в чем обретается дух его, лишенный внешности своей, и потому сам себя изобличающий, по делам и помыслам своим. Дух принимает, по смерти плоти, образ и ходит в нем: это образ невещественно существенный, видимый только очами духовными. Язык иносказаний (духовный) был некогда общим, по мере упадка человека духовного, уразумение языка этого терялось и образовалось идолопоклонство: Солнце, как соединение света и тепла, истины и любви, иносказательно изображает Бога, и стали поклонятся солнцу. Все иносказания в мире духовном являются перед духовными чувствами в образе; и сам Господь предстоит там духовным солнцем.

Дух человека состоит из союза двух начал: любви и истины, соединенных в Господе в полноте своей и в совершенстве. Начала эти, вещественно, отвечают голове и груди, или заключенным в них частям. Всё духовное, а посему и всё вещественное, как изображение иносказания, относится к этим двум началам, прямо или противоположно. Изменения в степенях любви, или качеств нравственных, воли, составляют: милосердие, добро или благо, правда (справедливость) , изменение в степенях истины, или качеств умственных, разум, вера, премудрость. Отсутствие тех или других качеств составляет зло и ложь в различных видоизменениях; союз любви и истины, или доблесть, господствует в раю; союз зла и лжи, или пороков, в аду. Из этого следуют понятия, беспрестанно встречающиеся в толковании Апокалипсиса, о сущих в любви или в благе милосердия, то есть в делах доблестных, причем подразумевается и присущность истины и веры, без коих не имеет быть любви и милосердия, о сущих в истине или в вере, т.е. у коих преобладают эти свойства, а нравственные качества более или менее подчинены. Затем, виды первого состояния составлять будут: благо любви, благо милосердия, истина по милосердию, вера по милосердию и пр. Виды второго состояния: любовь по истине, по вере, милосердие по истине, по вере; благо истины и пр. Противоположно, человек может находится во зле по лжи, во лжи по злу и пр.”

Затем – аккуратно, столбиками, следуют текст Откровения с одной стороны, и краткое толкование на каждый его стих – с другой.

Откровение Иисуса Христа, которое дал Ему Бог, чтобы показать рабам Своим, чему надлежит быть вскоре. И он показал, послав оное чрез Ангела Своего рабу Своему Иоанну.

Предречение от Господа Нашего, ради обретающихся в вере по милосердию, о событиях неминучих. Открывается пребывающим в доблести по добру и вере.

Это – на левой стороне разворота, на правой же, уже обычным, сплошным текстом, подчёркнутые понятия, или же отдельные слова из текста откровения, а также их толкование духовное:

“Апокалипсис = откровение. Дал ему Бог — В Нем говорит Божественное начало. Раб = обретающийся в истине; а истина от блага, от добра; или пребывающий в премудрости по любви (премудрость = истина, любовь = добру); также пребывающий в вере по милосердию (вера = истина, милосердие = добру). отвлеченно раб, слуга — истина, потому что истина служит благу, поучая ему. Вскоре = неотменно, непременно. В духовном быту нет времени, годины, а есть только быть, состояние, посему вскоре означ. наверное. Послал чрез Ангела своего. Ангел = небеса ангельские, а во внешнем значении — Господь. Иоанн — сущий в добродетели, в милосердии.”

Сколько же времени потратил Шевченко на чтение этих текстов – день, вечер, час, десять минут? Кто знает..

Но очень красноречиво, как эпитафию потерянному времени, а не как эпиграф к живому впечатлению, каково бы оно ни было, поставит затем Шевченко перед дневниковой записью от 18 декабря, парафразируя Капниста следующую строчку: “Читал и сердцем сокрушался, Зачем читать учился.”

Странно, не правда ли? Очень странно… Шевченко ведь сам филолог, вполне мог бы и абстрагироваться от содержания – ну чудит Даль, ну с кем не бывает, и оценить слог, стиль, красочность, удачность найденных словосочетаний. Вот например: “В духовном быту нет времени, годины” — действительно, крайне сочно, выпукло — буквально так и видятся здесь ростки будующей сокровищницы языка русского. Но нет, не может Тарас Григорьевич абстрагироваться, не хочет, чем-то задело его чтение, чем-то, в чём, может быть и признаться себе не желает, а раздражение давит, душит, проситься наружу, выливается в слова, обидные, колкие, ранящие:

“С какою же целию такой умный человек, как В. И. переводил и толковал эту аллегорическую чепуху? Не понимаю. И с каким намерением он предложил мне прочитать своё бедное творение? Не думает ли он открыть в Нижнем кафедру теологии и сделать меня своим неофитом? Едва ли. Какое же мнение я ему скажу на его безобразное творение? Приходится врать, и из-за чего? Так, просто из вежливости. Какая ложная вежливость. Не знаю настоящей причины, а, вероятно, она есть. В. И. не пользуется здесь доброй славою…”

Шевченко не знает, даже не догадывается, что вовсе не Даль “толковал эту аллегорическую чепуху”. То ли он действительно не очень внимательно проглядел даже “Введение”, ибо в конце там стоит всё объясняющий абзац:

“Коли есть духовный мир и человеку суждено перейти в него по отрешении духа от плоти, то нельзя отвергать, что было бы в воле Господней поставить человека заживо в такое состояние, чтобы он видел и слышал духовно; тогда он станет превыше времени и пространства и вступит в прямое сношение с миром духовным. В таком состоянии были отроки и конечно ап. Иоанн, видевший и слышавший то, что описал в Апокалипсисе. Толкователь его, Сведенборг (рожд. 1688, ум. 1776 г.) , жил более 30 лет в таком состоянии, и утверждает скромно, но весьма положительно, что видел всё это время мир духовный в такой же подробности и ясности, как мы видим и знаем свой вещественный мир. Ему открыт был и духовный разум Слова.”,

то ли из текста того варианта, который дал ему Даль сознательно были исключены все возможные ссылки на имя (ибо имя уж очень на слуху, его не принято поминать всуе), но все попрёки Тараса Григорьевича обрушились исключительно на голову самого Даля.

Впрочем, Тарас ли Григорьевич, в данном случае есть непосредственный источник всего этого потока раздражённого брюзжания в своём дневнике? Герой одной новеллы их общего современника, В.Ф. Одоевского, кажется, был бы здесь иного, совсем иного мнения:

— Знаете ли …— сказал граф важно… — то, что вы теперь говорите, говорите не вы?

— Кто же, если не я?..

— Да кто-то другой… Вы, вы не стали бы смеяться над тем, что я теперь говорю; но кто-то другой заставляет вас смеяться. Ему это очень выгодно.

— Да кто же этот другой?

— Этого я не могу вам сказать…

Да, а ведь действительно, кому выгодно заставлять нас смеяться над Священным Писанием как над “аллегорической чепухой”? Кто же этот другой, кто же может в нас говорить вместо и помимо нас? Князь Одоевский также, разумеется, был хорошо знаком с книгами, подписанными именем шведского барона (о чём красноречиво свидетельствует хотя бы эпиграф “из Шведенборга”, открывающий упоминаемую здесь новеллу), и для него, по видимому, достаточно авторитетно звучали его свидетельства, говорящие нам, что:

“При каждом человеке есть добрые духи и духи злые. Посредством добрых духов человек соединяется с небесами, а посредством злых с адом: эти духи находятся в мире духов, место которого между небесами и адом …. Когда эти духи приходят к человеку, они входят во всю его память и затем во все его мышление. Злые духи входят в те принадлежности его памяти и мышления, которые относятся ко злу, а добрые духи — в те принадлежности, которые относятся к добру.”

Шевченко ведь не просто изумляется – “С какою же целию такой умный человек, как В. И., переводил и толковал эту аллегорическую чепуху?” Он подозревает, он ищет причину: “Не думает ли он открыть в Нижнем кафедру теологии и сделать меня своим неофитом?.. Не знаю настоящей причины, а, вероятно, она есть.” И причина эта, о которой поэт (или же, скорое всего, кто-то в нём обитающий) таки догадывается, подозревает наверное, подвигает его на замечание: “В. И. не пользуется здесь доброй славою”.

Странно, очень странно… Даль, положивший жизнь свою на защиту слабых и униженных, жертвующий личным временем своим, карьерой, наградами и похвалой начальства, беспрестанно и бескорыстно борящийся с административными злоупотреблениями, сражающийся за угнетённых и несправедливо обиженных крестьян, в конце концов лечащий их бесплатно, хотя это уж совсем не входит в его служебные обязанности, и вдруг – “не пользуется здесь доброй славою”! Неужели в глазах Тараса Григорьевича вся воплощённая добродетель может быть в человеке перечёркнута напрочь лишь его преклонением перед Священным Писанием, и его желанием изучать боговдохновенные книги (что бы сам Шевченко не думал по их поводу), в конце концов его стремлением передавать своё понимание другим людям? Легче здесь предположить, всё-таки, что в данном случае в строчках дневника говорит не сам поэт, а некто другой, целью своей поставивший отвратить свой субъект от источника мучительных для него истин, заставить, под влиянием личной неприязни, воспринимать каждое слово проповеди как атаку, как желание совратить, вовлечь и сбить с пути истинного. Только в этом случае и можно понять весь накал негодования, неприятия, отвращения, пронизывающий эти строки. Не хочет, не желает некто допустить, дабы Шевченко стал неофитом истины духовной .

Впрочем, чьё бы мнение ни зафиксировали страницы дневника старого поэта — его ли собственное, или же мнение ассоциированного с ним духа, в любом случае негодование вылилось там не совсем по тому адресу, по которому оно было предназначено. Передо мной на столе лежит сейчас ксерокс той рукописи (или же копии с неё) которую тогда, вечером, при свете свечей, читал в номере гостиницы Шевченко. Рукопись эта к произведениям Владимира Ивановича Даля может быть отнесена, правда, весьма относительно. Это отнюдь не его собственное произведение, а лишь очень талантливое переложение книги иного автора, и я не думаю, чтобы Даль хоть когда-нибудь пытался приписать себе авторство излагаемых там идей. Видимо, давая Шевченко манускрипт, Владимир Иванович сказал ему, что это его перевод Апокалипсиса, совместно с толкованием на эту книгу, но, избегая называть имя, которое тогда звучало лишь для своих, посвящённых, обшёл молчанием источник толкования, отчего его собеседник и сделал ошибочное заключение об авторстве самого Даля.

Впрочем, в той копии, что лежит сейчас на моём столе, текст Откровения заимствован из славянской Библии, так что вполне возможно, что Тарас Григорьевич мог недопонять Даля и в этом пункте.

Но, в любом случае, вне зависимости от того, знал это Шевченко или нет, в тот вечер он соприкоснулся с сокращённой версией книги Эммануила Сведенборга “Апокалипсис открытый”, которая и создана была Далем именно в евангелизаторских целях, для таких вот случаев. Полный перевод этой книги с латинского языка был также уже осуществлён, к тому времени, В.А. Клиновским, и хранился там же, в Нижнем, возможно, даже у Даля в доме. Но Владимир Иванович, видимо, не счёл нужным сразу же открывать Шевченко всё. Наверняка он надеялся, что задетое любопытство поэта заставит того начать расспрашивать, более живо интересоваться такими понятиями, как внутренний смысл Священного Писания, как возможность и существование жизни за гробом, в конце концов просто сработает интерес к выяснению источника столь необыкновенных идей. Но не сработало, не получилось, по крайней мере тогда.

Ибо, вернув рукопись, Шевченко раз и навсегда вычеркнул Даля из своей жизни. И дело тут, конечно же, отнюдь не только в личных симпатиях или антипатиях старого поэта. Здесь сработала жёсткая пружина концептуального, идеологического неприятия, гораздо более отталкивающего и отрицающего, чем это было, скажем, у Канта, который также, в своё время, очень остро, желчно, раздражённо, совсем не “по кантовски”, отреагировавал на истины, изложенные в книгах шведского барона.

Мог ли Шевченко получить тогда в руки не конспект по книге, а сам оригинал? Думаю что да, перевод-то, как я сказал выше, уже существовал, и в тот вечер находился, вполне возможно, от него на расстоянии протянутой руки. Но была ли бы тогда его реакция иной? Не думаю.

Либеральное общество того времени, какового общества старый поэт и был тогда неотделимой частью, к “мистике” и к “поповщине” относилось весьма однозначно. В этом и состояла великая трагедия той “могучей кучки” подлинных святителей земли Русской, которая в то тёмное, жестокое, насквозь пронизанное молниями слепого гнева и резкими, каркающими и проклинающими кликами буревестников надвигающейся катастрофы время, пыталась зажечь в “тёмном царстве” закостенелого и мёртвого, удушенного ещё в самом своём зародыше деспотической “опекой” государственной власти российского “православия” робкую свечу истины духовного знания.

Ибо та мыслящая, думающая, ищущая выхода из духовного безвременья часть российского общества, которая смогла бы оценить, проверить и, может быть, даже принять в сердце своё идеи нового, подлинного, рационального христианства, эта часть общества была почти полностью поглощена ядом нарождающейся идеологии социального и духовного безумия, и уже начинала свой самоубийственный поход к багровому закату восточнославянского православного мира.

И маленькая, пусть и очень самоотверженная группа энтузиастов и подвижников того единственного спасительного выхода, который, милосердием Господним, ткался их усилиями в тёмных комнатках казённых канцелярий и присутствий Нижнего Новгорода, товарищество это, или же духовное братство служения подлинной Божественной Истине, называвшее себя Церковью Нового Иерусалима, так и не смогло докричаться, достучаться до сердец “властителей дум” общественного мнения современной им России.

Они делали, что могли. А могли они, оставаясь в рамках тогдашних законов, очень, очень немного. Да, они переводили книги на русский, и проделали, при этом, поистине гигантский труд — помимо “Апокалипсиса Открытого” были полностью переведены “Тайны Небесные”, также “Ангельские Премудрости …”, “Супружественная Любовь”, “О Небе и об Аде”, “Истинная Христианская Религия”, и, к тому же, почти все малые произведения шведского барона. Да только вот издать их, в тогдашней Российской Империи, у них возможности практически не было.

В Лейпциге, в 1863 году вышла книга “О Небе и об Аде”, в Лондоне, приблизительно тогда же, издали пятую главу из “Истинной Христианской Религии” — и всё. На этих двух текстах издательские попытки тихо и скончались – то ли от недостатка средств, то ли от отсутствия читателей, то ли и от того и от другого вместе взятого. И это в то время как яды “Колокола” продолжали регулярным потоком изливаться сквозь бравые кордоны самодовольной российской цензуры, в то время, как бушевал вовсю либеральный самиздат, и никогда не ощущалось ни малейшего недостатка в подпольных списках богохульных виршиков и призывов к “народной мести”.

Что может быть страшнее чем аборт неродившейся книги? Бесследно исчез перевод “Истинной Христианской Религии”, по уверению издателей пятой главы “уже полностью подготовленный к печати”. Более столетия ждали своего издания рукописи переводов “Ангельских Премудростей”. А остальные манускрипты (или, точнее, те из них, что, наперекор всему, всё же уцелели) так и пылятся по сей день в Лондонской библиотеке Общества Сведенборга – бесплодные, бессмысленные и бесполезные свидетельства тайного благовестия подвижников земли русской.

Сохранившаяся там же копия (и, кто знает, возможно, даже и оригинал) неизданного, и, более того, совершенно неизвестного даже учёным-филологам, специалистам по русской письменной культуре девятнадцатого столетия, произведения Владимира Ивановича Даля также по сей день служит похороненным в безвременьи архивов немым свидетелем того самого, страшного уже и по сути своей, и гораздо более ужасного по своим последствиям несвершившегося культурно-исторического переворота. Переворота, к глубокому сожалению, затрагивающего отнюдь не только личность великого украинского поэта.

Ибо, к сожалению, Тарас Григорьевич Шевченко был именно типичным представителем читающей публики тогдашней Российской империи, я бы сказал, даже слишком типичным. И реакция его на Слово духовного Откровения, начавшего тогда, пусть скрытно и незаметно, пусть тайно и полузаконно, но, всё же, начавшего свой путь к сердцам и умам читающего, тогда ещё подавляюще малого, образованного круга России, была, к сожалению, именно совершенно типичной, предсказуемой реакцией практически любого, относящегося к этому кругу человека.

Много ещё должно было воды утечь в мельницах грядущего столетия, многое ещё должно было свершится, случится и произойти, через множество (как хочется верить в это!) очищающих бедствий и страшных исторических коллизий должны мы были пройти, и многое в умах нашего народа должно было перемолоться, сгнить и исчезнуть навсегда, дабы в умы наши начала, наконец-то, просачиваться та истина, что сказанное в Священных Писаниях Церкви Христианской – это не бред, не “боговдохновенная галиматья”, не “аллегорическая чепуха” давно ушедших времён и позабытых историей народов, но что это есть Священное и Вечное Господне Божественное Слово, в котором заключена была вся полнота Божественной Истины, и что глаголы этого Священного Писания есть глаголами божественными, с которыми язык ни единой иной книги в целом нашем мире даже сравниваем быть не может, как бы возвышен и превосходен он ни казался, так как он относится к божественным глаголам Слова так же, как тьма к относиться к свету, ибо Слово это соединяет человека с Господом и отверзает ему Небеса.

Слава Всевышнему, пришло то время, когда интересующийся духовными вопросами русскоязычный читатель наконец-то имеет возможность приобщится к книгам, вышедшем, более двухсот лет тому назад, из-под пера барона шведской короны Эммануила Сведенборга, уже на своём, родном ему языке. По крайней мере, отныне отпала уже необходимость заниматься подпольной переписью полузапретных манускриптов, и передачей из рук в руки единичных экземпляров драгоценных рукописей. Ныне всякий может купить с книжного лотка книгу Эммануила Сведенборга, и, принеся её домой, не таясь и не скрываясь от постороннего “бдительного” ока он может вдумчиво углубиться в неторопливо, обстоятельно, детально разворачивающееся для него изложение духовных таинств, скрытых от непосвящённого ока человеческого две тысячи лет тому назад в поэтических символах Ветхого и Нового Заветов.

Но, правда, как говорит старая английская поговорка – коня можно привести к водопою, но нельзя заставить его напиться. Согласно науке соответствий, поговорка эта говорит, языком духовных иносказаний, о том, что разум человеческий, которому и соответствует в Слове Господнем конь, можно насильно ознакомить с истинами духовными, которое там означены водами, но восприятие этих истин в разумении человеческом лишь тогда происходит, когда разум человеческий побуждаем бывает к этому любовью к истине ради неё самой. Поэтому и об этих книгах, содержащих в себе раскрытые рациональному постижению разумения человеческого таинства древнего Божественного Слова, до недавнего времени запечатанные совершенно от взора людского семью священными печатями, можно было бы также сказать словами, содержащимися в одной из них, где сказано было, что всё, написанное в сочинении том, “покажется тёмным для тех, кто не находит удовольствия в познании истин духовных, но ясным для тех, кто находит в этом удовольствие, и в особенности для тех, кто любит истину ради истины, т.е. за то, что она есть истина, ибо всё, что человек любит, входит вместе со светом в понятия духа его, в особенности же когда любимый предмет — есть истина, ибо всякая истина есть свет.”

FINIS

Васильев А.В.